Появление первой «Матрицы» в 1999 году разделило историю кинематографа на «до» и «после». До «Матрицы» кино честно отражало аналоговую жизнь человечества, которая, разумеется, с приходом в нее компьютеров, и особенно интернета, потребовала нового киноязыка. И братья Вачовски — Ларри и Энди — в «Матрице» такой язык предложили. Как и любое заметное художественное высказывание, фильм можно рассматривать через личностную проекцию авторов. Вачовски интересовали комиксы, сай-фай, современная философия, фильмы с единоборствами и консольные видеоигры. И поэтому в первой «Матрице» мы видим крупный план книги, в которой Нео хранит CD-ROMы с кодом («Симулякры и симуляция» постмодернистского философа Бодрийяра, которая послужила идейной основой для диалогов о реалистичности воспринимаемого нами мира), герои демонстрируют в кадре запредельный уровень кунг-фу, а рендеры подземной цивилизации с ее техно-эстетикой и сейчас, через 20 с лишним лет, ни чуточку не устарели. После «Матрицы» показывать цифровую жизнь людей, все глубже погружающихся в сетевое пространство, уже невозможно без оглядки на вселенную, созданную братьями Вачовски.
С тех пор много трафика в Сети утекло. Братья совершили трансгендерный переход и стали сестрами: Ларри — Ланой, Энди — Лилли. Киану Ривз, подаривший миру Нео, в свои 57 лет по-прежнему секс-икона, но теперь еще и икона стиля «на расслабоне» — так безукоризненно выглядеть в трениках по пути в 7-Eleven за углом и столь элегантно приматывать кухонной бечевкой новогоднюю елку к крыше аристократичного Porsche 911 кроме Киану никто не способен.
Тем интереснее было посмотреть, что же время и цифровой опыт сделали с наследием «Матрицы». «Воскрешение» ставила одна Лана, Лилли, как пишут, взяла паузу в режиссуре — на время или навсегда, бог весть, хотя она и числится в списке сценаристов вместе с Ланой, Дэвидом Митчелом и Александром Хемоном. В отличие от фанатов трилогии, я шел на «Воскрешение» без каких-либо надежд и тревог — после роли Ривза в «Моем личном штате Айдахо» с восторгом смотрю на его любое появление на экране, даже если он снимется в «Елках-9» или у Сарика Андреасяна.
Но в кинозале ностальгия по «Матрице» с первых секунд захватила и меня. Побежавшие по экрану знакомые до слез, до прожилок, до детских припухлых желез зеленые потоки кода мгновенно синхронизировались с табунами мурашек по коже и это ощущение не покидало до финала. Следуя за извивами плотно сбитого повествования (это первый плюс к карме Ланы — двухсполовинойчасовая история ни капельки не водянистая), я между делом ставил галочки в заготовленном чек-листе: как там в новой «Матрице» с актуальной цифровой повесточкой?
Есть ли что-то про моднейшие метавселенные? А с VR-ом чего? А с новейшими медиа? А про UGС не упустили? А про Big Data? А Интернет вещей не забыли выкрутить на максималку? А нейроинтерфейсы и голосовые помощники?
Чек-лист в итоге показал, что на повесточку Лане Вачовски положить с прибором (ну, или с гаджетом). И в данном случае это, скорее, второй плюсик к ее карме. Исходная «Матрица» настолько опередила время в конструировании возможных форм цифровой жизнедеятельности, что и через 20 лет нет никакого смысла копошиться в прорывных (или считающихся таковыми) технологиях ради самих технологий.
А на что же Лане не положить? Ее, по-видимому, по-прежнему увлекает философское (а не технологическое) объяснение миропорядка. Если постмодернизм никто не отменял, несмотря на добавление все новых частиц «пост-» и «мета», так вот вам ворох аллюзий, реминисценций, заимствований, отсылок и компиляций. Откуда? Да из собственной же «Матрицы»! Режиссер выбрала для постмодернистского цитирования единственно верную интонацию — многослойной постиронии и метасарказма, поскольку бесполезно по-иному рассказывать историю о вымышленном мире поколениям, выросшим на мемах и шутках «за триста».
Впрочем, кое-что о злой и доброй «цифре» в «Воскрешении» все-таки есть. Последователи цифровых инсургентов под предводительством Морфеуса из первых трех частей в четвертой научились сосуществовать с поработившими мир машинами и подружились, например, с искусственным интеллектом, помогающим им выращивать клубнику в подземелье, чего раньше нельзя было представить. Но для Ланы Вачовски это все-таки обрамление основной сюжетной линии, не более.
А главное для режиссера сейчас — любовь. Фокус на борьбе с Матрицей прежде не позволял Вачовски толком развить эту линию, так что из трилогии остаются только смутные воспоминания: Нео чего-то там мутил с Тринити, но без огонька. Правда, кажется, что нет огонька во взгляде Нео на его «крашиху» и в четвертой части — только теперь Нео предстает в образе гениального гейм-дизайнера Томаса Андерсона, создателя мегауспешной игровой серии «Матрица». А Тринити в очередной инкарнации зовут Тиффани, у нее трое детей, брутальный муж и еще более брутальный лофт, где она мастерит мотоциклы-кастомы. С Томасом Тиффани пересекается в кофейне, только ни тот, ни другая не помнят, что когда-то их звали Нео и Тринити и они любили друг друга.
Гейм-дизайнер смотрит на «огненную милфу», как нарекает ее один из туповатых Томасовых коллег, взглядом щенка с больным животиком, но не потому, что в нем начинает побулькивать съежившееся от антидепрессантов либидо, а потому, что сбои в Матрице подгружают в сознание размытые образы из прошлого. А Лана Вачовски с первого взгляда Томаса-Нео на Тиффани-Тринити гнет свою линию: чтобы вопреки всему — общепризнанным основам Матрицы, устоявшемуся миропорядку, матримониальному статусу героини — возлюбленные смогли стать самими собой и снова быть вместе. Именно из этой личностной потребности режиссера произрастает вектор сюжета четвертой «Матрицы», а вовсе не из противостояния тоталитарной «цифры» и свободолюбивого аналогового начала, как это было с момента запуска франшизы. Как призналась сама Вачовски, после потери родных она чувствовала себя одинокой, а Нео и Тринити вдруг стали для нее самыми близкими людьми. И тут уж, конечно, ничто не могло остановить Лану в стремлении воскресить похороненную десятилетия назад любовь, а весь цифровой мир, каким мы его только можем вообразить, понадобился ей лишь как антитеза сугубо аналоговым человеческим чувствам.
С другой стороны, хорошо, что Вачовски и в новой «Матрице» не залила экран розовыми романтическими сопельками. Слава богу, у Нео с Тринити не дошло до секса, потому что обоим — не будем забывать — уже ближе к 60. Только представьте, как эти без пяти минут пенсионеры (пусть и отлично выглядящие) могли бы изображать страсть в кадре — кряхтя, захлебываясь одышкой и проверяя — это партнер оргазмирует, или его хватил инсульт?
Олдовым фанам, особенно российским, судя по откликам в Сети, устремления Ланы Вачовски оказались неблизки. В упрек ей ставят и недостаточный масштаб экшен-сцен (как будто мало сейчас в кинотеатрах экшена от взрослых мужчин и женщин в цветных трико — латексных, кевларовых, с красными трусами поверх и под оными). И наплевательское отношение к идейным основам первой «Матрицы». И нежелание Нео, у которого из-за одной-единственной бабы поехала кукуха, восстанавливать справедливость для остальных матричных мужиков и баб. Но как по мне, если любовь Нео и Тринити помогла преодолеть экзистенциальный кризис хотя бы одному живому человеку, — самой Лане Вачовски — то на беды экранного народонаселения можно и забить. Ведь в этом и состоит главный парадокс искусства: творцы рассказывают истории виртуальных персонажей, но легче от этих рассказов становится реальным людям.
